Окаянный дом - Бабицкий Стасс
– Вы заметили, господа, какой удивительно-чистый воздух в сосновых лесах? Стоит только подышать, все болезни проходят. Чахотка, испанка, любая хворь!
Татьяна попыталась увести общий разговор подальше от конфликта, но тему выбрала неудачно. Эльза Фалетти, подруга по институту благородных девиц, закашлялась, прикрывая ладонью побледневшие губы. Сидевшая рядом Раиса Муравьева протянула ей платок. Разговор не клеился. Неловкое молчание окутало сад.
Хозяин дома усмехнулся, вспоминая похожие сюжеты из своей юности.
– Чем же прикажете спасать наших Несмеян, господин Мармеладов? Может б-б-быть рассказы о ваших заморских путешествиях увлекут их настолько, что…
– Это еще успеется, – перебил его приятель. – Лучше пощекочите нервы гостей той байкой, что давеча мне поведали.
– А ведь верно! Чтобы прогнать тоску прочь, кладбищенские истории вполне годятся, – Бабарыкин потер ладони. – Случилось это в незапамятные времена. Когда я только родился, жил в нашей местности один могильщик. Суровый старик. Вечно ходил с нечесаной б-б-бородой и в неопрятном сюртуке, а подпоясывался двумя веревками. Мы, малышня, дразнили его издали, но б-б-близко подходить опасались. Очень уж тяжелая рука б-б-была, если поймает да за шкирку тряхнет – неделю потом синяки не проходят. И вот однажды в такую же ночь, когда весна сменяется летом, повесился этот странный дед в сосновом б-б-бору, аккурат за погостом. На тех самых веревках, что вместо пояса носил. Оплакивать его никто не пришел, зарыли в землю б-б-без отпевания – и забыли. А год спустя началась чертовщина!
Бабарыкин оглядел лица, едва подсвеченные угасающим костром. От злости и обиды не осталось следа, всем не терпелось услышать продолжение истории. А рассказчик нарочно тянул паузу, прихлебывая чай, чтобы еще больше распалить интерес.
– Что за чертовщина, папенька? – не выдержала Татьяна.
– Жуткая чертовщина! – ответил тот, поежившись. – Девушки стали пропадать на исходе весны. Красивые девушки, вроде вас с Раисой. Выйдут за ворота в одиночку – все, пиши пропало. Находили их потом задушенными в окрестных лесах. Лет пять или шесть такое творилось, но это б-б-было еще не самое страшное.
– А что же тогда самое страшное? – пискнула Эльза.
Барышня даже не обиделась, что ее не записали в красавицы. Скорее всего, просто не заметила этого.
– Самое страшное… Вымораживающее душу… Пробирающее до костей могильным холодом…
– Папенька! – Татьяна приложила ладонь к сердцу, а другой сжала руку своего жениха. – Не тяните, умоляю вас.
– Так вот-с… – Бабарыкин перешел на тревожный шепот, словно сообщал некую тайну. – Всем жертвам кто-то прокусывал шею и пил кровь.
– Упырь! – воскликнул Маслов. – Так и знал, что этим все кончится!
– Брехня, – осклабился юнкер Постников и тут же смущенно исправился. – Ой! Вы не серчайте, Александр Кондратьевич. Но такого ведь на самом деле не бывает.
– Я тоже так думал, Егорушка… Такой же б-б-был, как и вы – молодой да неверующий. Только после очередной пропажи кончилось у здешних мужиков терпение. Раскопали могилу упыря. А он за все эти годы и не истлел совсем. Лежит, как живой. Губы красные, что твои рубины. Застругали тогда кол из осины, грудь покойничку пронзили. Взвыл он протяжно и тут же рассыпался. Кто б-б-бы мне рассказал – не поверил, да ведь я сам при том присутствовал, – Бабарыкин помолчал, задумчиво вглядываясь во тьму. – Позднее деревенский поп дознался до истины: оказывается, веревки у могильщика б-б-были не простые. Он на них гробы в землю опускал, а потом снова опоясывался. Магия это древняя. Паскудная магия, от нечистого. Как сто покойников на веревках тех полежало, стали они, вроде, заговоренными. На них упырь и повесился, чтобы обрести жизнь вечную. Но с тех пор ему пришлось каждый год убивать и пить кровь, чтобы возрождаться снова и снова.
– О-о-ох…
Эльза замахала платком как веером, чтобы не грохнуться в обморок. Татьяна давно уж испуганно зажмурилась и спрятала лицо на груди жениха. Третья девушка сжалась в плетеном кресле и не сводила глаз с высоких сосен, темневших за рекой. Юноши восприняли историю гораздо спокойнее, хотя руки у всех подрагивали – это было заметно по дребезжанию хрустальных бокалов. Костер догорел окончательно, лишь лунный свет высвечивал фигуры за столом.
– Убийства с тех пор прекратились? – спросил Миров-Польский.
– Как сказать… Девушки по-прежнему пропадают. Не каждый год, но всегда в последнюю весеннюю ночь. Только тела их не находят, потому доподлинно установить причину исчезновения невозможно. Вот, даже лучший сыщик Москвы не отважился б-б-бросить вызов упырю.
– Гоняться за нежитью? Нет уж, увольте! На мою долю и живых убийц хватает, – улыбнулся Мармеладов. – А весь этот мистический вздор…
– Мистический вздор? – дерзко перебил его поэт Маслов. – Вы что же не верите в потусторонний мир?
– Не верю.
– И вам не совестно? Отрицая мир фей, колдунов и вампиров, вы же сами становитесь убийцей. Вы убиваете поэзию!
Юноша клеймил горячечной ненавистью не только и даже не столько Мармеладова, но вообще всех скептиков Российской империи и окрестных государств. Миров-Польский пытался удержать его, но безуспешно.
– Разве вы не понимаете? – бушевал поэт, вскакивая с места. – То, что кажется вам реальностью – лишь маска из грубой материи. Но через нее проглядывают сияющие глаза потустороннего мира. Мира идей, который невозможно постичь разумом, а только интуицией. Мира хрупких лучей лунного света, тончайших ароматов и намеков. Именно из него мы черпаем вдохновение.
– Чудак-человек! – воскликнул юнкер Постников. – Вот эта скамейка подо мной. Вы говорите, что она иллюзия. Но я-то чувствую своей жо… Простите, дамы! Чувствую, что она существует. Как и этот костер, смотрите-ка, его снова раздули. Пламя потрескивает. Суньте руку и убедитесь, что никакая это не иллюзия.
Маслов погрузил пальцы в свою густую шевелюру, хотя всем было ясно, что он хочет оттаскать за волосы оппонента.
– Все предметы вокруг нас – этот костер, эта скамейка, сад, луна, – все это существует лишь в материальном мире. Но если они разбередят наши чувства, вызовут воспоминания. Только тогда начнется поэзия. Только тогда она польется светлой, могучей струей…
– Постойте! – в притворном негодовании воскликнул Акадский. – Ежели вы своей могучей струей начнете людей поливать, то постарайтесь не забрызгать мои сапоги.
Юнкера расхохотались, хлопая по шаткому столу, чтобы создать побольше шума. Но сыщик ответил на обвинения поэта совершенно серьезным тоном:
– Понимаю ваше возмущение, Валерий. И в важности поэзии для русской души никогда не позволю себе усомниться. Поправлюсь: в важности качественной поэзии… Вы, рискну предположить, принадлежите к цеху символистов?
Маслов замер с раскрытым ртом, девушки ахнули, а Миров-Польский уважительно присвистнул:
– Как это вы угадали?
– По разочарованию в реальном мире. По слишком рьяному поклонению манифестам французских поэтов. «Бесплотность предпочти всему, что слишком плоть и тело…»
– Вы читали Верлена? – недоверчиво спросил Ренкерман.
– Да, причем в подлиннике. А еще я обедал в том скромном кафе у Булонского леса, где Поль представил публике свои «Романсы без слов».
– Вы же… Вы счастливейший из людей! – воскликнул Маслов, моментально меняя отношение к Мармеладову и глядя на него восхищенными глазами.
– Это спорно, – усмехнулся сыщик. – Но вы и представить не можете, насколько несчастным был Верлен. За свой талант он заплатил слишком высокую цену, и умер одиноким.
– Как истинный поэт!
– Вы что же, Маслов, мечтаете о столь же нелепой кончине? – портупей-юнкер скорчил презрительную гримасу. – Я вот планирую дожить до седин и помереть в окружении любящих детей, внуков и правнуков.
– Для военного такие мечты сродни трусости, – сдвинул брови Миров-Польский. – А как же геройская смерть на поле брани?
– Ой, да бросьте! – отмахнулся Постников. – Для нас уже не будет войн. Европа устала от сражений, все конфликты решает мирным путем. На Востоке спокойно и нет причин, чтобы ситуация поменялась в ближайшие лет двадцать. К тому времени я стану уже генералом, а генералы не погибают в окопах.
